Сразить крысолова
Ленинградская симфония Шостаковича.
Один из величайших символов советской эпохи.
Нестираемая память о той, самой великой и самой страшной нашей войне.
Ленинградская симфония Шостаковича.
Образец безусловной, абсолютной советской пропаганды, но вовсе не в том, ныне извращённом и преданном поруганию, смысле. Когда б не такая пропаганда, где бы мы были сейчас, о чём бы рассуждали — если вообще имели бы такую возможность.
Стоит услышать первые её ноты, как сознание выходит из под контроля, нас уносит течением реки времени и мы будто бы беспомощны перед ужасающими своей безысходностью картинами. Шостакович увидел, прозрел марширующие колонны, железную гадину, вползающую в наши пределы — чёрно-белая хроника факельных шествий, открывающиеся бомболюки, бесноватый на трибуне и визжащие толпы, вскидывающие в истерическом приветствии руки, закатанные рукава вермахта, надменный фриц торчащий из танка с крестом, костры книг...
Вот Гитлер, «фюрер германского народа» похлопывает по щеке будущих юных покойников. Вот боров Геринг, самодовольный, разукрашенный точно шут из ада, принимает гостей в собственном «народном» дворце. Вот безучастно-мёртвый, в посверкивающих «учительских» очёчках, с приклеенной липкой улыбкой Гиммлер. Вот зализанный Геббельс, выученный и выкормленный рейхом крысолов, острая его крысиная морда и впившиеся в трибуну берлинского Sportpalastrede лапки.
«Ich frage euch: Wollt ihr den totalen Krieg? Wollt ihr ihn, wenn nötig, totaler und radikaler, als wir ihn uns heute überhaupt erst vorstellen können?!»
«Nun, Volk, steh auf und Sturm brich los!» (1)
И они хотели и шли, шли и хотели войны до «победного» конца — точно заколдованные адской дудкой.
Теперь об исторической правде.
Геббельс был циничным, расчётливым крысоловом. Быть может, одним из наиболее трезвых (если такое выражение применимо к бонзам третьего рейха) во всей гитлеровской Германии. Он был начисто лишён сантиментов. Он «творил новую историю» из любого подручного материала и он лучше всех знал — что именно было в письмах, в последних доставленных мешках писем из сталинградского котла. Нация «истинных арийцев» была потрясена. Страшный слом прошёл по «древу тысячелетнего рейха». Замаячили голодные пайки, дезертиры, крах «мирового господства».
Сталинградские письма истинных арийцев попавших в ледяной котёл Геббельс вычитывал лично. Сотнями. Не найдя там ничего кроме проклятий, он приказал их сжечь, добавив со свойственной ему (в делах «рабочих») прямотой: «Какая жалость. Какие жалкие ничтожества. Негодный материал. Мы напишем новую историю. Мы напишем новые письма. Тех солдат, что войдут в новую историю. Готовьтесь. Нам предстоит решительная битва».
Это Геббельс убедил Гитлера объявить тотальную войну, войну «до победного конца». Это Геббельс апеллировал перед Гитлером к Сталину: «Советы имеют успех, потому что они одержимы. Их ведёт в бой дикий, бессмысленный фанатизм. Так почему мы не взываем к нашим корням?! К великому духу древнего германства!? Надо вырвать пылающий факел из рук Сталина и обратить его против большевистских орд!»
«Nun, Volk, steh auf und Sturm brich los!»
«Воспрянь, народ и пусть грянет буря!»
Таковы были последние слова Геббельса 18-го февраля 1943-го года перед забитым до отказа берлинским Sportpalastrede — всенародный траур по «рыцарям, павшим в сталинградской бойне» — истерический (вопрос о тотальной войне был повторён в речи десть раз) вопль обращённый к «величайшему в мире германскому народу».
Он записал в дневнике, что похудел за то выступление на три килограмма. Он вряд ли интересовался тем, насколько похудели жители блокадного Ленинграда за долгие месяцы стального удушающего кольца. Он был, что называется, «практичным руководителем». Жертвы не тревожили его сон.
Ничто не могло помочь немцам.
Ничто не могло помочь третьему рейху.
Они так и не смогли понять, что никакого «факела в руках Сталина» — не было. А была — Великая Священная Война всего советского народа — за своё Отечество. Была война персональная и общая — одна на всех — и для каждого своя. И «хлюпик» Шостакович (посмотрите на его фотографии тех лет), временами смешной и несуразный человек, тихоня и педант, совершеннейший интроверт — выковал меч, один из главнейших мечей Победы. Быть может, именно тем мечом была отрублена голова незримого крысолова.
Ленинградская симфония Шостаковича.
Исполнение её в блокадном Ленинграде 9-го августа 1942-го. Оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением Карла Элиасберга, дополненный музыкантами полковых оркестров. Кто в чём, и все еле живы, но какая воля, какая несгибаемая стальная воля...
Годы спустя Ольга Берггольц вспоминала: «Единственный оставшийся тогда в Ленинграде оркестр Радиокомитета убавился от голода за время трагической нашей первой блокадной зимы почти наполовину. Никогда не забыть мне, как темным зимним утром тогдашний художественный руководитель Радиокомитета Яков Бабушкин (в 1944-м погиб на фронте) диктовал машинистке очередную сводку о состоянии оркестра: «Первая скрипка умирает, барабан умер по дороге на работу, валторна при смерти…»
*****
Большой зал Ленинградской филармонии до отказа забитый измученными, но нашедшими силы слушать музыку, людьми, залитый светом хрустальных люстр — горят все до одной, невзирая на воздушную тревогу и рёв сирен.
Операция «Шквал» — огонь в течение 120-ти минут из всех калибров, всеми артиллерийскими, сухопутными и морскими силами Ленинграда — симфония маршала Леонида Говорова — чтобы задавить немцев хоть на время, пока звучит музыка, транслируемая и им, на передовую, в их чугунные головы с жирными распластанными орлами на касках.
Да горят они в аду.
Вечно.
Добавьте им градуса.
Когда такая музыка, такое её исполнение отпечатываются в сознании, нет ничего, что может заставить посмотреть на прошлое «немного под другим углом». И тогда выговаривается только одно название города — ЛЕНИНГРАД.
*****
Стоит жара. Работать в такую погоду Шостакович не любит. Жена с детьми отправлена на дачу в Келломяки (посёлок будет переименован в Комарово только в 1948-ом), а он в квартире, при распахнутых настежь окнах, с партитурами и подготовкой к экзаменам — как профессор Ленинградской консерватории и к своим обязанностям и своим ученикам Шостакович относится весьма требовательно и даже педантично.
Стоит жара. Воскресенье. 22-ое июня. «Ленинградская правда» пишет о досрочном выполнении большинством предприятий Советского Союза полугодового плана, о сельском хозяйстве, ничего особенно тревожного — Шостакович просматривает газеты каждое утро — многолетняя привычка. Его мучает постоянная боль в правой руке — на днях он не смог удержать стакан воды и пролил его на ноты, впрочем, с этим он давно свыкся, как и с тем, что о карьере пианиста и о публичных выступлениях совершенно точно пора забыть. К десяти часам утра Дмитрий Дмитриевич направляется в малый консерваторский зал имени Глазунова — сегодня государственный выпускной экзамен.
Зал полон, обстановка самая торжественная и стол приёмной комиссии накрыт красной бархатной скатертью. Начинается прослушивание, Шостакович собран, он весь в музыке, от его оценок для выпускников зависит многое, если не всё. Время спустя на стол кладут записку: «Война!»
В этот момент мир переворачивается и болезненный, с тонкими, заострёнными чертами лица человек преображается — Шостаковичем овладевает внутренняя непреодолимая сила, он видит, как бы вспышками, фрагментарно, всеобщее будущее — он совершенно точно знает о грядущей Победе: «Мысли мои пришли в одновременное смятение и после внезапно успокоились — фашизм не может взять над нами верх, это означает окончание мира, окончание всего. Такому не бывать».
Шостакович подаёт заявление об отправке его на фронт добровольцем. Ему объясняют что место его здесь, в консерватории Ленинграда. После выступления Сталина по радио 3-го июля 41-го, после обращения «Братья и сёстры», он снова требует своей отправки на фронт. Дело доходит до самого Сталина — Шостаковичу отказано, но в добровольную пожарную дружину он зачислен (эти фотографии облетят весь мир, портрет композитора в пожарном шлеме на фоне пылающих городских руин будет размещён на обложке американского TIME в июле 42-го), как и в добровольную консерваторскую бригаду по строительству оборонительных сооружений. Пожарную вахту Дмитрий Дмитриевич несёт вместе со всеми, копает рвы наравне со своими учениками и коллегами.
Одновременно со всем этим случается с Шостаковичем совсем уже невероятное (впоследствии будет описано как «феномен Шостаковича» — в течение нескольких лет он будет творить, опережая все мыслимые и немыслимые сроки): «Сочиняю я с адской скоростью и не могу остановится!.. Пожалуй, точной темы сочинения нет... Или я не могу её выразить... Борьба, героизм советского народа... Свирепствует небывалая война... Первая часть была мною закончена 3-го сентября, вторая — 17-го сентября, а третья — 29-го сентября. Сейчас я заканчиваю последнюю, четвертую часть. Я никогда не сочинял так быстро, как сейчас...»
Это Седьмая симфония.
Ленинградская.
«Красный граф» Алексей Толстой впервые услышав её писал: «Она возникает отдаленно и вначале похожа на какую-то простенькую и жутковатую пляску, на приплясывание ученых крыс под дудку крысолова. Как усиливающийся ветер, эта тема начинает колыхать оркестр, она овладевает им, вырастает, крепнет. Крысолов со своими железными крысами поднимается из-за холма... Это движется война. Она торжествует в литаврах и барабанах, воплем боли и отчаяния отвечают скрипки. Й вам, стиснувшему пальцами дубовые перила, кажется: неужели, неужели все уже смято и растерзано? В оркестре — смятение, хаос.
Нет, человек сильнее стихии!.. Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны. Отчаянным биением сердца вы помогаете торжеству гармонии. И скрипки гармонизируют хаос войны, заставляют замолкнуть ее пещерный рев.
Проклятого крысолова больше нет, он унесен в черную пропасть... Но нет и возврата к безбурному счастьицу. Перед умудренным в страданиях взором человека — пройденный путь, где он ищет оправдания жизни».
Дмитрий Шостакович говорил о том времени: «Была война, и я должен был быть вместе с народом... В то время взял на себя обязанности пожарного. Нес службу на крыше, а между налетами, в интервалах, писал партитуру. Работал я и в ночное, и в дневное время. Били зенитки и падали бомбы, я все-таки не прекращал писать... Не знаю, как сложится судьба этой вещи. Досужие критики, наверное, упрекнут меня в том, что я подражаю «Болеро» Равеля. Пусть упрекают, а я так слышу войну..»
Он и правда услышал войну.
Слышим её и мы — через музыку Ленинградской симфонии.
От того, послевоенного времени, когда живы были многие и многие выстоявшие в блокаду, слышавшие первое исполнение Ленинградской симфонии, остался нам фильм снятый режиссёром Захаром Аграненко в 1957-ом на Мосфильме — к 15-ти летию первого исполнения. Фильм стоит посмотреть. Вернее, это надо сделать. Остались и афиши к фильму — и они очень сильны. В них есть то живое, то настоящее и по-человечески тёплое, что ненавистно крысоловам и их крысам.
Посмотрите на эти плакаты (1957) — Николая Хомова и Анатолия Бельского — расчерченное струнами арфы и зенитными прожекторами грозовое небо Ленинграда, пылающая ростральная колонна, краснофлотец с ребёнком на руках... Умели мы в пропаганду. Умели. Такое запросто так не нарисуешь, не придумаешь — если нет в душе в огня, если нет памяти в сердце.
Провидческий дар помог Шостаковичу воочию узреть крысолова — посмотрите вокруг — сам крысолов сгинул, но проклятое его отродье по прежнему живо, с ним и ведёт борьбу человечество. что
А нам — нам есть на что опереться. У нас есть столпы указующие — образы той Великой Войны, вечное напоминание всем живущим. Вучетич — в скульптуре, Коржев — в живописи, Шостакович — в музыке.
Победа наша предрешена.
Так было и так будет.
Сергей Цветаев
Примечание (1)
«Я спрашиваю вас: вы хотите тотальной войны? Вы хотите, чтобы она была, если необходимо, более тотальной и радикальной, чем мы сегодня можем даже представить?! «Воспрянь, народ и пусть грянет буря!»
