А теперь-Лохматый!
Как при жизни признанный классиком европейского авангарда модернист стал главной фигурой советской военной пропаганды и личным врагом фюрера.
…Есть такой грустный и уже давно бородатый анекдот, про то, как недавно освободившийся старый вор заходит в дорогой ресторан и просит для начала чайку, а когда официантка спрашивает какого именно, устало машет рукой, демонстрируя немаленькую пачку денег:
- Сделай, милая, что-нибудь на свой вкус. Капусты, к счастью, полно…
Девушка в панике убегает на кухню, советуется с поваром, - клиент, сразу видно, не простой, авторитетный.
Повар выглядывает в зал.
- А, - говорит, - все понятно. Сейчас сообразим.
Вываривает крепкий чифир, торжественно наполняет им хрустальный стакан в дорогом серебряном подстаканнике, юная официантка не менее торжественно выносит стакан на подносе, сервирует на стол.
Дед пробует, изумляется.
- Да, милая, - говорит. – Не ожидал. Помотала тебя жизнь…
…Что тут можно сказать.
Нашего сегодняшнего героя жизнь помотала так, что об этом не только барышня-официантка, но и старый вор могли только мечтать. Восторженный гимназист из богатой и интеллигентной еврейской семьи (отец, инженер и купец первой гильдии, получивший ее в виде исключения, несмотря на еврейское происхождения, директор Московского Хамовнического пивоваренного завода), ставший социал-демократом под влиянием своего друга по элитной 1-й московской гимназии Николая Бухарина (исключен оттуда из 6-го класса за революционную деятельность). Революционер-ленинец из самой, что ни на есть старой большевистской гвардии с партийной кличкой Илья Лохматый, сбежавший в Париж после полугодовой отсидки в московских тюрьмах.
Во вполне себе тогда, кстати, русско-эмигрантский Париж.
Где, несмотря на близкое знакомство и чуть ли не приятельские отношения с пребывавшим в тех же местах Владимиром Лениным, внезапно «отошел от политической деятельности», перестал общаться с бесплодной эмигрантской средой, увлекся авангардным искусством и, для начала, начал писать весьма недурные стихи.
Ленин, кстати, хоть и считался человеком крайне мстительным и не прощавшим «уклонения от линии партии», отнесся к решению своего молодого соратника с полным отеческим пониманием. И, судя по сохранившимся воспоминаниям, радовался впоследствии, уже после революции, колоссальному европейскому успеху его первых романов, как ребенок («Надя, Наденька, это же наш Илья Лохматый!»).
Хотя, конечно, это было, что называется, уже немного потом.
Когда он уже считался одним из отцов-основателей европейского авангарда, тогда прочно базировавшегося в «культурной столице мира», в ставших впоследствии всемирно знаменитыми, благодаря своим тогдашним завсегдатаям, кафе «Дом» и «Ротонда» на Монмартре. Когда Илья Лохматый, в юности социал-демократ, партийный товарищ Ленина и Бухарина, уже был больше известен, как друг и соратник Гийома Аполлинера, Модильяни и Пабло Пикассо, с которым позже дружил всю оставшуюся жизнь (есть апокриф, что именно ему Пикассо посвятил свою знаменитую «голубку мира»).
Но до этого случилось возвращение в революционную Россию.
Неприятие большевистской революции, еще одни застенки, - теперь уже ВЧК, по личному распоряжению Генриха Ягоды, откуда его с трудом вызволил друг юности Николай Бухарин. Скитания по русской земле и русской же революции.
Потом опять эмиграция.
Берлин, Бельгия.
И - снова Париж.
Кстати, выражение «Увидеть Париж и умереть» придумал именно Эренбург. И его книги оформляли художники, создававшие русский авангард и советскую визуальную пропаганду – Александр Родченко , Эль Лисицкий и автор агитационного фарфора Натан Альтман, не говоря уже о других. Делали это с интересом и любовью, так как чувствовали в нем соратника по искусству.
В Москву по-настоящему (наездами бывал и раньше, в 1937, - том самом 1937, когда сгинул его старший товарищ Николай Бухарин, - даже был награжден орденом Красной Звезды за репортажи с гражданской войны в Испании, где служил военкором «Известий»), он вернется только в 1940. После падения его любимого Парижа, маститым писателем с европейским именем (его работы до сих пор изучают в Сорбонне, - либеральные критики мне не поверят, но это вполне доступная информация, - не как «советскую литературу», а как «классику европейского авангарда»), да и в советской словесности, не хухры-мухры, а вполне себе полноценным лауреатом Сталинской премии.
Но вовсе не для того, чтобы почивать на вполне заслуженных к тому времени лаврах.
А для того, чтобы, начав все едва ли не с самого начала, стать величайшим военным журналистом, классиком сталинской пропаганды, личным врагом Гитлера. И мы, в современной России, к сожалению, знаем его больше именно в этом качестве, хотя наследие бежавшего от царской охранки в Париж молодого большевика Ильи Лохматого, ставшего летом в страшном 1941 году военным корреспондентом газеты «Красная Звезда» Ильей Григорьевичем Эренбургом, разумеется, много обширней. При всем гигантском уважении к тому (в его статьи, как в приказы Сталина, даже махорку считалось кощунственным заворачивать), что, «жуя черствый хлеб военного репортера», уже не очень молодой и очень маститый литератор Илья Григорьевич Эренбург писал в страшные годы той великой войны.
Кстати, о точных пропагандистских кратких формулировках, которые вдохновили не один боевой плакат: именно он первым сформулировал лозунг «Убей немца!». Тем более, что он стал крупнейшим мастером антинацистской пропаганды еще с первых дней прихода к власти нацистов в Германии.
Да даже и его влияние на классический советский агитпроп началось, честно говоря, много раньше: еще в его первый, «революционный» и очень сложный период приезда в молодую Советскую Россию: слушали тогда приехавшего из европейской культурной метрополии молодого, но уже очень успешного по европейским меркам, представителя мирового художественного авангарда в не менее молодых революционно-художественных кругах внезапно вновь ставшей столичной Москвы, в общем-то, с некоторым придыханием. О революционной графике и экспрессионистской живописи чахоточного Амадео Модльяни, с которым они говорили о прячущейся красоте и курили гашиш, о кубизме Метценже и Макса Жакоба, которым некоторое время так увлекались его приятели Гийом Аполлинер и Пабло Пикассо, о знаменитых словах Поля Сезанна «Трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса», с которым Эренбург тоже был, хоть и не особо близко, знаком, и которого парижские «кубисты» числили едва ли не своим родоначальником. О ночных спорах с, позже сдружившимся с Муссолини и «скатившимся в фашизм», футуристом Маринетти.
Ну, чтобы было совсем понятно, - это как бы в питерский рок-клуб конца 80-х или даже на Камчатку Цоя запросто заглянул на пару-тройку вечерков Роберт Смит из The Cure, покурить, выпить вина, поболтать, между делом поясняя, как на самом деле делается постпанк и как в Лондоне сейчас играют New Wave.
Масштаб немного разный, но эффект, в общем, - вполне себе даже сравним.
И мы все это можем, при соответствующем желании и хотя бы минимальной подготовке, увидеть, в том числе, и в советском революционном плакате. Влияние Эренбурга, особенно после второй, фактически, эмиграции, когда Европа стала зачитываться «Хулио Хуренито» и, особенно, «Трестом Д.Е.», было в советской художественной среде вообще настолько серьезным, что, к примеру, поэт Борис Пастернак долго сомневался, кем считать Илью Григорьевича, старшим товарищем или учителем.
И потом до смерти обижался на то, как холодно Эренбург принял его нобелевско-лауреатского «Доктора Живаго», - хотя я тут с Ильей Григорьевичем склонен, скорей, согласиться: для поэта, уровня Пастернака, - очень слабый, рыхлый и дурно выдержанный с точки зрения композиции текст.
Это если с точки зрения чисто литературы.
А с другой точки зрения Эренбург на него даже и не смотрел.
И говорил всегда то, что думал, невзирая не только на чины и звания, но и на дружеские отношения: он и Кобе, с которым они друг друга друг друга, скорее недолюбливали, хоть и были знакомы по партийной работе чуть ли не с дореволюционных времен, - Геббельс, когда писал про «ручного жида Сталина», привычно врал, - всегда говорил то, что думал. И товарищ Сталин его, кстати, за это, за эту прямоту, ни разу не репрессировал. Хотя и о крепкой многолетней, - еще с дореволюционных, опять-таки, времен! – дружбе Эренбурга с тем же «врагом народа» Бухариным был прекраснейшим образом осведомлен.
Глупо было бы.
Ну, так то, – сам товарищ Сталин.
Он кровавый тиран, он мог себе и не такое позволить.
А вот советская гуманитарная интеллигенция, в отличие от Иосифа Виссарионовича, простить Эренбургу этой его прямоты и нелицеприятной четкости в оценках, простить так и, разумеется, не смогла.
Еще бы!
Про его оценку одной нобелевской иконы гуманитарной интеллигенции мы писали выше, - и это Пастернак, который был его другом.
Представляете, пример, что он про Солженицына наговорил?!
Самое мягкое, - «небездарный, но очень сырой, рыхлый и очень неряшливый автор, который в ущерб качеству чересчур стремится к успеху», - ну как такого, да еще, понимаешь, прикрывающегося своим «мировым именем» хотя бы после, извиняемся, долгожданной смерти, не загнобить?
При жизни-то опасались.
А, вот, после смерти, - на похороны писателя в 1967 году в Москве пришло, на секундочку, около пятнадцати тысяч человек, - посчитались, разумеется. И тут Илья Григорьевич, пусть и против своей воли, снова стал настоящим новатором: если говорить о жертвах модной сейчас не только, увы, на западе «cancel culture», то первой такой жертвой в русской советской культуре стал именно Эренбург.
Это было непросто, - особенно, если учитывать европейскую славу писателя, где, в той же Франции, его имя стояло вполне себе в одном ряду с Полем Элюаром, Луи Арагоном и, даже, Роменом Ролланом (который, кроме взаимно добрых отношений с Ильей Григорьевичем, ничем художественно Эренбурга и близко не напоминал, ну да ладно), - но нет таких крепостей, которые не могут взять советские интеллигенты, если кого надо унизить и затоптать. Особенно если толпой и в ответ не дают сдачи. От взятия таких крепостей отказывались даже старые большевики. Но оплевать такую глыбу, как Эренбург, даже у советских интеллигентов что-то не очень-то получалось, и даже не столько из-за популярности его «сложных и формалистических» книг в простом советском народе, сколько из-за того уважения, которое испытывали к нему на благословенном для советских интеллигентов западе, и, особенно, в европейской и американской университетской среде, левые профессорские круги. Это примерно как Никита Хрущев, который конечно отменил название города Сталинград, но улицы и площади все в той же Франции, посвященные героям Сталинграда, так и не смог отменить.
Но ребята старались.
Потихоньку перестали печатать.
С момента его смерти в 1967 до конца советской власти вышли небольшими тиражами пара сборников статей да тоненькая книжка стихов и переводов в антологии «Библиотека поэта». Эренбурга постепенно исключили из всех «поминальников», ни о каком включении книг классика советской и европейской литературы в образовательные программы и речи, естественно, не шло. В общем, вокруг неистовой фигуры Ильи Лохматого старательно выкладывалась мягкая вата забвения, а потом и слухи разные нехорошие пошли. И про сталинизм - это про Эренбурга-то, который даже термин «оттепель» лично выдумал, написав повесть про этот период с таким названием, который потом был внаглую присвоен сценаристами одного печально известного сериала: Эренбург вообще был потрясающим мастером формулировок, даже словосочетание День Победы придумал и употребил именно он, причем сделал он это … еще в 1941 году, в разгар нашего контрнаступления под Москвой.
Ну, да ладно.
По крайней мере, советская гуманитарная интеллигенция не смогла замазать хотя бы роли военной и антифашистской публицистики Эренбурга, о нем даже преподавали в университетах в позднесоветский период, правда, исключительно по предмету «партийная журналистика и партийная литература», в остальном для советской образовательной номенклатуры Эренбург просто не существовал.
Но хоть на это советская интеллигенция не покусилась, на это покусилась уже современная постсоветская интеллигенция, - сволочь еще похуже своих предшественников – попытавшаяся замазать грязью Эренбурга в рамках замазывания грязью нашей Победы в той великой войне. К счастью, Россия изменилась еще до того, как им это удалось успеть.
А Эренбург, вполне закономерно, вновь стал востребованным: прямо ровно с того момента как мы вновь столкнулись с фашизмом, и нам снова потребовалось то, что младшие современники Ильи Григорьевича, сатирики Ильф и Петров, называли «миром больших людей и больших вещей». И что с гневом отвергалось победившим «мир больших людей» мировоззрением 90-х, помните еще знаменитую эту цитату: «Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны «Мертвые души», построена Днепропетровская гидростанция и совершен перелет вокруг света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди", написана песенка "Кирпичики" и построены брюки фасона "полпред". В большом мире людьми двигает стремление облагодетельствовать человечество. Маленький мир далек от таких высоких материй» (с). Так вот, большой мир, вместе с его насущной потребностью в настоящем художественном авангарде, а не в «розовой водичке для страдающих половым бессилием», кажется, к нам возвращается.
Да, к сожалению, через войну.
Но зато вместе с ним к нам возвращаются и большие люди, в число которых, вне всякого сомнения, входит и Илья Григорьевич Эренбург. Кстати, Ильфа и Петрова я упомянул отнюдь не случайно: существует такой, весьма похожий на правду, апокриф, что когда Валентин Петрович Катаев придумывал для своего младшего брата Евгения Петрова и его друга и соавтора Ильфа фигуру Остапа Бендера он сказал очень простую вещь: нужен герой-трикстер, так возьмите «великого провокатора» Хулио Хуренито (роман Эренбурга тогда гремел не только в Европе, но и в Советской России) и адаптируйте его к нашим южнорусским местам.
Так и появился вместо «великого провокатора» «великий комбинатор», чуть посмешней, понезадачливей и попроще. Но и роль настоящего, а не местечкового трикстера, злого интеллектуала, «великого провокатора» в русской советской культуре тоже никто и ни в коем случае не отменял.
PS А «Москва слезам не верит» - это его книга 1933 года задолго до фильма Меньшова…
Дмитрий Лекух.
- Шесть повестей о легких концах. 1922. Обложка и иллюстрации худ. Эль Лисицкого
- Любовь Жанны Ней. М., «Россия», 1924.
- Любовь Жанны Ней. Худ. Н. Альтман. 1928.