Почему Малевич?

В искусстве бывают фигуры консенсусные: вряд ли кому-то всерьез придет в голову оспаривать величие Чехова, Коровина или Шостаковича. Бывают фигуры спорные: нет-нет да слышится ворчание: проза Пастернака переоценена, стихи Белого устарели, Танеев, конечно, велик, но все-таки далеко не Прокофьев… Говорится это спокойно, споры об этом ведутся уважительно. Но бывают фигуры, несущие в себе потенциал холивара. Тот, кто уверен, что Набоков бездуховная пустышка, и тот, для кого Набоков величайший русский писатель, — скорее выбьют друг другу зубы, чем о чем-то договорятся. Довлатов — тончайший стилист или мелочный бытописатель? Такие вопросы вызывают мгновенный бугурт по обе стороны баррикад. 

И к таким фигурам относится, безусловно, Малевич. Гений или шарлатан? До взрыва 3… 2… 1…

Удивительным образом, как мы постараемся показать, для разговора о влиянии Малевича на искусство раннесоветской пропаганды — ответ на этот вопрос не имеет принципиального значения.

Не принципиально, был Малевич гением или шарлатаном, хотел он того или нет, задумывал или так случайно получилось — он создал язык для раннесоветского изобразительного искусства. Сначала для него — а потом и для всего мирового искусства.

Впрочем, как не задумывал, как не хотел. Конечно, и задумывал, и хотел. Только вот что именно?

«А может, я буду патриарх какой-нибудь новой религии?» — однажды сказал совсем юный Малевич в дружеском кругу.

Как будто бы странное заявление для простого паренька из украинской глубинки без всякого образования. Ну да, формально отец из древнего польского шляхетского рода, но род успел обеднеть и опуститься: работать управляющим на сахарном производстве — такое себе для гордого потомка крылатых гусар. Нищета, с детства и до самой смерти — беспросветная, унизительная нищета — тоже, знаете ли, не способствует.

И все же: я буду патриарх новой религии — не слабо? Но это только на взгляд из нашей ироничной эпохи. Для начала двадцатого мессианство так же естественно, как тотальные хиханьки да хаханьки, котики и мемасики — для начала двадцать первого. Оно было разлито в воздухе. Маяковский хватал бога за бороду в стихах и раскатывал его отсюда до Аляски, а Рерих, тот и в самом деле основал новую религию, и это только два первых примера, которые тут же приходят на ум, в действительности примерами можно сыпать и сыпать. Коротко говоря, новую религию не основывал только ленивый, это самый популярный стартап для начала двадцатого.

Так что мессианство в юном Малевиче не удивляет. Удивляет другое — упорство, с которым он взялся за это дело и с которым положил на него всю жизнь.

Он ведь не был вундеркиндом. То есть способности, безусловно, были — рисовать начал подростком, тут же сблизился с кругом кое-каких художников, были даже какие-то выставки, но все это там, в украинской глубинке. А приехав в Москву, три раза пытался поступить в МУЖВЗ и не поступил. Не хватало техники рисунка. Не Моцарт, в общем.

И тем не менее — самообразование, упорный труд и аскеза. На фоне самой крайней нищеты. Трудно оправдать человека, который бросает жену с маленькими детьми самим искать себе пропитание, потому что такой вот я великий творец и мне надо работать над собой, а не зарабатывать какие-то там деньги, — но если Малевича тут что-то и оправдывает, то именно одновременно с этим взятая на себя аскеза. Ни развлечений, ни мелких радостей жизни, ни бытового комфорта — лишь труд, рисование с утра до вечера на голодный желудок.

Долгая практика, годы тренировок — что-то путное у Малевича выйдет только через десять лет такой жизни.

Вот первое, что нужно человеку, который решил стать пророком — полное самоотречение. Оставь дом, жену и детей (там вообще-то длинный список) — безжалостность к близким, но и к себе тоже. Дальше, понятно, труд — испепеляющий, фанатичный, не оставляющий места ничему другому.

Что еще? Ну конечно, священное писание. Ждал ли Малевич момента или вдруг в какой-то момент спохватился — никогда раньше ведь ничего не писал, кроме писем — но с середины десятых, под сорок лет, он вдруг начинает неистово сочинять, разъясняя идеи и принципы своего творчества, и написал аж пять томов.

И вот тут, может быть, ключевой вопрос: было ли ему важно, пророком какой именно новой религии стать? То есть в автобиографии он, конечно, расскажет, что супрематистом был с детства, но камон — если с детства, то зачем тогда вот это вот все? Зачем было становиться сначала реалистом, потом импрессионистом, сезаннистом, и дальше кубистом, футуристом, кубофутуристом, черта в ступе кем еще, чтобы только потом, к сорока годам придти к этому самому супрематизму обратно? Очевидное лукавство.

Больше похоже на другое. Похоже на то, что Малевич два десятка лет нащупывал, лихорадочно искал, где бы найти что-то такое совершенно новое, чтобы с потенциалом мгновенной классики, с потрясением основ, с мировым значением. И вот когда после долгих лет поисков нашел «Черный квадрат», сразу понял: оно.

Впрочем, тут же оказалось, что что-то такое одновременно нашли или почти нашли и другие художники по соседству, так что Малевичу приходится зубами вырывать свое первенство. Истерические письма организаторам выставок, мутные интриги, лихая передатировка картин, сотни страниц зубодробительных теоретических рассуждений — все идет в ход. Вырвал.

Застолбил, воткнул флажок, написал: супрематизм. Трудно отделаться от ощущения, что первое тут важнее второго, сама интенция застолбить — важнее надписи на табличке. Не было бы супрематизма — что-нибудь другое тоже сошло бы.

Что еще нужно пророку? Ну само собой — ученики. Школа, последователи. Без тридцати трех богатырей дядька Черномор на фиг никому не сдался.

И Малевич многие годы сознательно строит вокруг себя школу. В Москве, в Витебске, в Киеве, в Петрограде. Формально и не формально. Под крылом у новой власти или под ее пятой. Все это дело десятое. Важно другое — железная дисциплина, абсолютная преданность, не рассуждающее следование канону.

И вот, курочка по зернышку клюет, понемногу апостолами учениками и ученицами Малевича оказалась практически вся та молодая шпана, которая вот-вот сотрет с лица земли отжившее искусство прошлого и станет строить искусство первого в мире государства рабочих и крестьян.

Вот лишь неполный список: Александра Экстер, Ольга Розанова, Любовь Попова, Мстислав Юркевич, Эль Лисицкий, Илья Чашник, Лазарь Хидекель, Нина Коган, Лев Юдин, Эфраим Волхонский, Николай Суетин, Анна Лепорская, Константин Рождественский и все-все-все. Никто из них не стал великим живописцем, но все стали архитекторами, дизайнерами, плакатистами, графиками, иллюстраторами, художниками по фарфору, художниками по тканям и далее везде.

Есть фотография 1926 года, на ней Малевич в костюме-тройке в пол-оборота сидит за заваленным бумагами столом. Рука лежит на документах, другая на подлокотнике, массивная голова покоится на короткой шее, взгляд исподлобья, прямой пробор — канонический образ строгого, но справедливого советского начальника. Тут он — директор ГИНХУКа, недолго просуществовавшего Института живописи, наподобие Института русской литературы, например. Видно, что ему нравится быть начальником, легко представить, как он остается таким начальником до конца своих дней. Он, к слову, легко мог сказать что-нибудь на коммунистическом, «Введение в теорию прибавочного элемента в живописи» называлась одна из его работ, что бы это ни значило. На идеологию нового советского государства ему было плевать. Проблема была в том, что его собственный проект искусства не умещался на одном поле с глобальным советским проектом, как не уместился бы с любым другим — должен был остаться только один. С его точки зрения, Советская страна должна была стать супрематической, с точки зрения Страны советов, супрематизм — советским. Конец был немного предсказуем. Малевич умер от рака в нищете. А советское искусство взяло на вооружение его изобретение.

И вот мы подошли к главному. Не имеет значения, верим ли мы в то, что супрематизм — это явленная Истина, или в то, что Малевич — Остап Бендер от живописи. Создавая новую религию, ну или проворачивая аферу века, не важно — Малевич попутно, кажется, сам того не очень заметив, создал сам базовый алфавит для искусства новой эпохи. Ведь что такое черный квадрат? А заодно и черный круг, черный крест, красный круг и так далее? Это прежде всего элементарная форма, буква алфавита, из которого дальше уже можно составлять любые фразы.

Может ли алфавит нести идеологический заряд? Ну, конечно. Достаточно вспомнить, как кириллица — аз буки веди, глагол добро есть и т.д. — несла с собой идеологию христианства. Достаточно посмотреть, как нынче в небратских странах то и дело кричат о переходе на латиницу. И может, и всегда несёт.

Малевич думал, что изобретает религию, а изобрел алфавит (подобным образом Декарт изобретал оси x и y, чтобы доказать бытие божье, а попутно создал систему координат для мировой математики вообще). И этот алфавит нес собственную идеологию. Идеологию, в которой человек утверждает себя в мире, опираясь только на собственное самостояние, без поддержки бога и традиции. «Бог умер, это вы его убили!» — не зря же Малевич всю жизнь был ницшеанцем. Одним словом, идеологию авангарда. И именно поэтому он был так легко тут же подхвачен всем мировым авангардом. Раннее советское государство тут лишь частный случай авангардного проекта.

Малевич сам показал, как легко пользоваться этим алфавитом практически где угодно. Квадраты, круги, треугольники, кресты — лишь детали конструктора. Он успел и поработать на ЛФЗ над росписями, и там же — над новыми формами чашек и чайников. Расписывал агитпоезда и агитрамваи, создавал архитектоны — абстрактные идеи для конкретной архитектуры будущего, — рисовал плакаты, как минимум для собственных выставок, оформлял спектакли и так далее и тому подобное. Новый алфавит мог работать везде. Квадраты, круги, треугольники — соединяй их в любом порядке.

Советская пропаганда первая показала, как успешно работает изобретение Малевича. И для того, чтобы признать это, совершенно не обязательно верить в то, что супрематизм мистическим образом явил миру последнюю Истину. Не явил. Как говорится в старинном анекдоте, грех большой, а изобретение замечательное.

Вадим Левенталь.