Знать врага в лицо
Во всё время съёмок «Семнадцати мгновений весны» Татьяна Лиознова ощущала за своей спиной мистическое незримое присутствие, она так потом об этом и говорила: «Незримо, всё время пока снимали, пока переворачивали горы архивной хроники и документов, за мной стоял простой и честный русский солдат. Соврать я не могла, мы все не могли соврать. Мы должны были показать нашего врага таким, каков он был — не в шутовском колпаке, не с окровавленными клыками. Наш враг был холодным и расчётливым убийцей, злобным чудовищем лишённым сострадания и человеческой морали. Опаснейший враг. И хоть сколько-нибудь умалить его и источаемую им смертельную опасность, означало предать память русского солдата».
Практически вся съёмочная группа побывала, и не единожды, в военных архивах — читали, смотрели, пропускали через себя. И вспоминали позже, что не просто лишались от увиденного сна, нет — впадали в некое внутреннее неистовство, когда кажется что это из под тебя уходит земля, что это на тебя летят бомбы, что это тебя увечат и пытают в фашистских застенках, что это на твоих глазах сжигают детей.
Лиознова в пропаганду умела. У неё к немцам был личный счёт, её отец погиб в ополчении в самом начале войны, многие родственники не вернулись с фронта, она знала и помнила как это — получать похоронки. В 41-ом ей было семнадцать. Она родилась 20-го июля 1924-го.
Лиознова в пропаганде понимала, как понимал каждый советский, каждый, чьего дома коснулась война, каждый, по чьей земле и судьбе прошёл фашистский сапог. Думаю, она бы их убивала, немцев и прочих — безжалостно, как и завещал Эренбург. Между прицелом оптической винтовки и прицелом кинокамеры не такая уж и большая разница, если то, что снято кинокамерой будет бить точно и в цель.
В 1965-ом на экраны СССР вышел двухсерийный документальный фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Вернее, как вышел — не вышел. Консультант фильма, советский разведчик, коминтерновец, писатель и журналист Эрнст Генри (Семён Ростовский) помог ему выйти. Дело было слишком очевидным — «возможные параллели тоталитаризма» гитлеровской Германии и Советского Союза не просто пугали цензоров, приводили в ужас всякого, кто наделён был властными полномочиями. Фильм «морозили», вроде и да, вроде и нет. Генри пропихнул его всеми правдами и неправдами на Лейпцигский фестиваль в ноябре 65-го, там его увидел и похвалил первый секретарь ЦК СЕПГ ГДР Вальтер Ульбрихт, это и дало фильму возможность вернуться в СССР условно разрешённым. Немцы помогли. Перекованные восточные немцы. Вот же...
Вы скажете: «Этого не может быть!»
Вы скажете: «Это бред какой-то!»
Никакого бреда. Кроме того, зло в фильме Ромма, с его же закадровым голосом, хоть и ужасно, но в ужасности своей не персонифицировано и даже обезличено, что ли. Как бы это объяснить... Весь ад — в обыденности, в том, что люди творившие величайшие злодеяния в истории человечества, запросто выбирались на пикники, носили фраки, пили шампанское, курили сигары, слушали классическую музыку (определённых композиторов), воспитывали собственных детей, любили собственных жён и вообще — как бы дико это не звучало — в определённые моменты времени производили впечатление самых обычных представителей человечества, пусть и облечённых властью.
В этом ад. В том, чтобы показать — вот сейчас он съел пироженку и мило улыбнулся, а в голове его «Генеральный план OST», в голове его доходная часть с набивания матрасов волосами унтерменшей, в голове его «онемечивание территорий с удалением нежелательного коренного населения в малопригодные для выживания районы». Не для проживания — для выживания.
Ромм всё это и показал, но по своему воспринимал миссию развенчания фашизма. Зло иронизировал над Гитлером, касаемо самых простых физиологических проявлений: «Куда же деть фюреру руки? А! Эффектно сложил ниже пояса...» Повторял стоп-кадры, пускал назад плёнку, акцентируя внимание на наиболее нелицеприятных кадрах хроники, ракурсах бонз Рейха. А надо бы было... Годы спустя, когда СССР рухнет и критики всех мастей попытаются уравнять и Сталина с Гитлером и Третий Рейх с СССР, они, те критики, будут тыкать всем и каждому: «Вот же Ромм показал! Вот же шествия! А у нас — демонстрации! Вот же фанатизм! И у нас фанатизм!»
Особенно пеняли в светлые «годы новой постсоветской реальности» Ромму (попутно навешивая на него, что, вот мол — он сам всё и хотел так представить — везде сплошной тоталитаризм) за упоминание в фильме Роберта Лея — рейхсляйтера, обегруппенфюрера СА, руководителя Германского трудового фронта и ближайшего соратника фюрера, счастливо удавившегося в тюрьме у союзников 25-го октября 45-го. Недоглядели тогда союзники. Выдали полотенце. Из него находчивый Лей (химик, докторская степень, диссертация по искусственному каучуку) и изготовил в меру надёжную верёвку. Прямо в тюремной камере. Как говорится, куй железо пока горячо.
Лей не желал «участвовать» в Нюрнбергском процессе над военными преступниками. Лей утверждал что он ничего не знал и кричал что больше не может «испытывать чувство непрерывного стыда». Геринг сказал о нём: «Это хорошо, что он повесился. Он бы всех нас опозорил в суде». Геринг не повесился, Герингу пронесли в камеру яд. Снова не доглядели союзники. М-да...
В фильме «Обыкновенный фашизм», Михаил Ромм произносит простецкую цитату Лея: «В четыре года мы даём ребёнку в руки флажок, и с этой минуты, сам того не ведая он поступает к нам в обработку, которая продолжается до самой его могилы».
И тут... Октябрята, пионеры, как и прочие примеры, угодили в либеральные тиски — вместе с флажками, значками, «когда был Ленин маленький», речёвками, лагерями и прочими кострами.
За такую критику надо бы...
Лиознова всё это наперёд понимала.
«Как это, позвольте, понимала?»
«Она же жила в СССР?»
Вы удивлены? И зря. Это Лиознова была настоящей железной леди, а вовсе не Маргарет Тэтчер, месившая почём зря английских шахтёров. Это Лиознова, снявшая «три тополя на Плющихе», взяла, да и развернула свой «про жизнь простую» ледокол и врубилась в толщу такой темы, что никому другому была не по зубам. Фильмов, героических и серьёзных, о советских разведчиках хватало и до неё. Не было только фильма который бы показал с кем воистину тем героическим разведчикам приходилось сражаться. Лиознова, напомним, перевернувшая горы архивных документов, каким-то шестым-десятым чувством поняла — это всё хроника, она чудовищна, даже мозг отказывается её по временам воспринимать. Только важнее другое — съёмка изнутри логова, где первородное зло расхаживает себе в домашнем халате и ведёт себя «с товарищами по службе» безупречно, и безжалостно «к врагам Рейха».
Русский солдат ждал.
Терпения русскому солдату не занимать.
Быть может, «Семнадцать мгновений весны», самый мощный, самый глубокий по степени сноса головы, самый зубодробительный проект советского антифашистского агитпропа.
«Смотрите, какие они. Видите? Пьют крестьянскую водку. Аристократический коньяк. Милы. Надёжны как скала. Готовы написать за друзей ручательное письмо. В победу свою верят свято, но за закрытыми дверями — уже нет. При том — убивают и пытают до последнего. Мир отравляют миазмами своими до последнего. А потом — на кораблик и в Латинскую Америку. На виселицу — только дураки. А ещё могут убежать в смерть. Ампула за щекой и всё такое».
Мюллер, сыгранный Броневым. Готовый неспешно отрезать по кускам от тела живого врага, или «товарища по партии», при том, в белой рубашке, при том, с полной отстранённостью от какой-либо эмоции, ведь свою работу надо делать хорошо. Палач.
Гиммлер, сыгранный Прокоповичем. Эффективный, собранный, по первому подозрению давящий безжалостным сапогом германского солдата (сотрудника гестапо) своих и чужих — без разбора. Неврастеничный, глубоко внутри. Весь нацеленный выжить любой ценой. Прочее не имеет значения. Палач.
Борман, сыгранный Визбором.
Шелленберг, сыгранный Табаковым.
Если что, в рабочем столе Вальтера Шелленберга, в боковых его тумбах, были установлены встроенные пулемёты. Вальтер Шеллеберг хорошо знал цену человеческому слову и товарищеской взаимовыручке. Вальтер Шелленберг успел написать воспоминания. Он явно «любил свою работу и делал её честно и хорошо».
Мы смотрим серию за серией, мы созерцаем нордического Штирлица, мы зависаем в долгих разговорах и размышлениях, в закадровом, абсолютно магическом голосе Копеляна и постепенно начинаем воспринимать и верхушку Рейха и собирательного «немца» как того самого врага, опаснейшего и коварнейшего, что нанесёт с превеликим удовольствием и удар в спину впереди идущего, и удар в горло спящего рядом.
Инфернальное зло. В улыбающемся и острящем Мюллере, в равновесном и безучастном Бормане, в холодном и неприветливом Кальтенбруннере, в вальяжном и приветливом Шелленберге. Но и ещё того страшнее — в ледяном до исступления и настолько же просчитанном Вольфе, в союзниках. Да, да. В наших дорогих, обожаемых, любимых союзниках. Инфернальное зло, не считающееся с гекатомбами жертв, в облике Аллена Даллеса и его подопечных.
И вот, досмотрев до конца, внимательно выловив разбросанные Лиозновой эпизоды — Мюллера с закатанными рукавами в подвале гестапо, разбитое до неузнаваемости лицо водителя Бормана, Штирлица, оставленного Борманом для размышлений всё в том же подвале гестапо и там же, но чуть позже, перекусывающего бутербродами с бодрым и благорасположенным Мюллером, мы понимаем (а эпизодов там хватает) — это не совсем люди. Это совсем не люди. Это — нелюди.
«Партайгеноссе, один из ваших водителей...»
«Я знаю!»
Расходный, на мыло, материал. Человеки. Таких ещё много есть. Не жалко. Никаких. Своих, тоже не жалко.
Медленное, при том внутренне взвинченное, часами и метрономом, действие. Чёрно-белое великолепие погребального шествия. Эсесовская форма. Вскинутые руки. Отвратительная агония, тело Третьего Рейха пожираемое омерзительнейшей агонией. Что там ноги!.. Давно отрезаны и сгнили — гангрена войны. Что там брюхо!.. Кишки наружу и волочатся по земле от самого Курска. Но, «голова варит» (разговор «страхового агента с Кэтрин Кин), хоть и поражена размягчением мозга. Это удивительное, ни с чем не сравнимое отмирание органов, при полном сохранении функций в очагах полуразложившегося живого мертвеца.
Вот он, фашизм.
Вот его оскал.
Его истинная сущность.
Конечно, раскрашивать такой фильм было совершеннейшим безумием. Никогда не смотрите его в цвете. Он не для того снят, чтобы радовать глаз.
Все эти легенды... Улицы в СССР пустели, преступность падала, влюблённые мирились, вся Страна Советов прилипала к телевизорам, а Брежнев не единожды порывался наградить полковника Исаева, присвоив ему звание Героя Советского Союза. И что? Так не было? Так было. Да. И было ещё и не так.
Эпос. Каждая великая империя достойна своего эпоса. Красная Империя, примеров которой нет в истории, достойна более других — потому как она такая одна. И верный её идеалам Макс Отто фон Штирлиц — полковник Максим Максимович Исаев с карающим мечом в руках — один из наилучших её символов.
Если бы мегатонны производимого ныне мусорного видео-контента были заменены на пару-тройку подобных «Семнадцати мгновеньям весны» сериалов, мы бы увидели сильно другую картину — в оценке обществом наших «заокеанских партнёров и добрых друзей».
Впрочем, фильм Татьяны Лиозновой работает до сих пор и так, сам по себе, из толщи дней. Есть чему поучиться. Есть о чём задуматься.
«Сейчас меня занимает больше всего проблема, как можно при помощи физической химии приостановить процесс оглупления масс. Трудно стало работать. Столько развелось идиотов, говорящих правильные слова...»
Это говорит Штирлиц.
Или, сама Лиознова.
Ах, да!..
Это же всё советская пропаганда...
